Я выхожу из бокса, где оставила машину для замены масла, топливного, воздушного и масляного фильтров. Вечером я смогу забрать? Хорошо, спасибо, Серега, ты великий механик, я буду к шести обязательно, чмок тебя, машинный бог.
Серега на мгновение выныривает из разверзнутого машинного чрева, подмигивает один глазом за отблеском тонких очков, и его тонкое лицо снова приобретает осмысленность, свойственную молодому любовнику, всецело погруженному в исследование вожделенного женского тела.
Я подхожу к дороге и поднимаю руку. Маршрутка подбирает меня быстро, и я думаю, что не так уж и страшно, вообще, ездить в общественном транспорте, просто, наверное, времени нужно больше.
Пробираюсь по салону, вот более-менее свободное место. Здесь я и брошу якорь.
И тут я понимаю, что не случайно, совсем не случайно сложились так обстоятельства, что я должна была зайти в эту маршрутку, – потому что я должна была увидеть эту девушку.

Она сидит у окна, кудрявая смуглая девушка, лет восемнадцати. И мне кажется, что вот сейчас, в данную минуту, сгустки самого горького в мире разочарования должны повиснуть над могилами Рембрандта и Микеланджело, и повернуться в гробу должен Густав Климт. Потому что нет в мире красоты более печальной, сочной, чувственной, желанной и выразительной, чем та, что предстала сейчас передо мной.

Ее тонкое лицо, с обращенным внутрь себя взглядом… Крутые завитки черных волос на покрытых золотистым пушком висках. Глаза цвета самой темной ночи, с ее запахом маттиолы и взбрыкиваниями непослушного ветерка. Ресницы, отбрасывающие тень на полмира, где сейчас нет солнца, - потому что солнце пришло пока к нам. Тонкие запястья, наверное, хорошо их целовать, перевернуть вот так руку – и припасть нетерпеливыми губами к тонким синим жилочкам, ощутить пульс, и почувствовать губами ее нежное тепло. Ямочки над ключицами, тонкие, в них можно налить молока и меда, и слизывать неторопливо, и вдыхать запах ее волос.

Соски ее похожи на черный южный виноград, на две самых крупных, огромных виноградины, готовых лопнуть уже от переполняющего их сока. Мне хочется уже пососать ее соски, надавить губами, - чтобы брызнул горячий, кисло-сладкий сок. Я провела бы кончиками пальцев снизу по полным ее грудям, а потом по ложбинке на ее спине. И пальцы мои были бы сухи и горячи.

А потом я проникла бы рукой ее между ног – и ощутила бы, наверное, горячую влагу. Я вижу, я уже вижу, что кожа ее там – цвета губ олененка, и такая же нежная, и бархатная, и горячая.
Я думаю о том, что как жаль, что я не мужчина, и нет у меня этой штуки, чтобы всунуть ее девушке между ног, так, чтобы застонала она, и чтобы запрокинулся ее взгляд, и не могу я обнять ее живот, и дышать ее запахами, и слизывать ее пот…

Моя муза, та, которая сейчас завладела всем моим телом, не подозревая этого, поворачивает свою точеную головку к подруге, и гром раздается в моей голове вместе со звуками ее голоса, - какой грудной, бархатный, темный голос… я бы слушала его ночью…

- Блядь, какая же сука, эта ёбаная математичка, - говорит мой ангел, - папаня предлагал ей штуку баксов за экзамен, а она отказалась. Тварь. Заебала. Вообще уже охуела, - они там все нищие, эти преподы, должна была взять бабки и заткнуться в тряпочку. Нет, она выкобенивается, ей, блядь, знания нужны. Ну, погоди, сука, я тебе еще пристрою.

Рембрандт, Микеланджело и Густав Климт переворачиваются в своих могилах.
А я слепо иду к двери и выхожу из маршрутки. Задолго до своей остановки.