.... "Вздор! Они искали сладострастия! И когда плоть одолевала, они за грех не считали для ея успокоения мужчине лечь с женщиною и друг друга лобызать во все места, и соединять его нагое лоно с ея нагим лоном!"
Должен сказать, что убертинова манера обличения навела меня не на праведные мысли. Учитель, наверное, заметил мое беспокойство и прервал
старца.
"Ты равно горяч духом, Убертин, как в любви Христовой, так и в неприятии зла. Я только хотел сказать, что мало чем отличается жар Серафимов
от жара Люцифера, ибо и тот, и другой воспаляются в невыносимом напряжении желания..."
"Нет, разница есть, и я ее чувствую! - вдохновенно отвечал Убертин, - Ты скажешь, что и от вожделения добра до вожделения зла один шаг: оба суть
вожделения. Это неоспоримо. Однако есть великая разница в предмете вожделения, он легко различим. Тут Господь, там диавол".
"Боюсь, что я разучился различать, Убертин. Не твоя ли Ангела из Фолиньо, когда рассказывала о восторге у гроба Господня, описала, как сперва
поцеловала его в перси, и видит - лежит он смеживши очи; потом в уста поцеловала и ощутила, что исходит от тех уст невыразимый сладостный запах, а
через некоторое время приложилась ланитой к ланите Христовой, и Христос поднес ладонь к другой ее ланите и крепко прижал к себе, и в этот миг ее
радость - так, кажется, она выразилась - достигла предела?" ...

"При чем это к чувственной похоти? - сказал Убертин, - Это мистическое испытание, а тело было телом Господа нашего".
"Видно, я слишком привык к Оксфорду, - сказал Вильгельм, - Там мистические испытания выглядели несколько иначе".
"Опять только голова?" - усмехнулся Убертин. - "Скорее только очи. Господь является в виде сияния. Его видят в солнечных лучах, в зеркальных
отражениях, в растворении цвета среди частиц упорядоченной материи, в блеске дневного света на мокрой листве. Разве такая любовь не ближе к проповеди Франциска, возлюбившего Господа во всех его тварях, в цветах, в травах, в воде, в воздухе? Не думаю я, чтоб такое чувство могло привести к опасным последствиям. А вот любовь, которая идет ко Всевышнему от содроганий возбужденной плоти..."
"Это святотатство, Вильгельм! Я говорил не о том! Неизмерима пропасть меж возвышенным экстазом любви к казненному Иисусу и низменным, развратным экстазом лжеапостолов монтефалькских..."
"Не лжеапостолов, а братьев Свободного Духа. Ты же сам сказал".
"Какая разница! Ты не все о них знаешь. На процессе я сам не посмел предать гласности некоторые их признания - дабы ни на миг не опоганить тенью
диавольской ту атмосферу святости, которую Клара провождала около себя. Но я узнал такое, Вильгельм, такое! Они сходились по ночам в подземелье, брали новорожденного младенца и друг другу его бросали, пока он не погибал от ушибов... или от чего иного... и кому он доставался живым последнему, и в чьих руках испускал дух, тот становился главарем секты... А тело младенчика, растерзав, замешивали в тесто, чтобы готовить святотатственные просфоры!"
"Убертин, - решительно оборвал Вильгельм, - Все это говорилось много столетий назад об армянах-епископах и о секте павликиан... И о богомилах..."
"Ну и что? Нечистый туп, ходит кругами, спустя тысячелетия повторяет все те же козни и соблазны, он всегда себе подобен, оттого и признан
повсеместно врагом! Клянусь тебе, в пасхальную ночь они палили свечи и водили в подземелье девушек. Потом свечи гасили и бросались на девушек, даже на тех, с кем были связаны кровными узами...

Умберто Эко" Имя Розы"